Читать книгу "40 рассказов для мальчишек и девчонок - Владимир Александрович Дараган"

или предлагает сыграть в морской бой. Тогда Марина Анатольевна говорит, чтобы вторая парта угомонилась и не мешала ей вести урок. В общем, были тогда у меня сложности.

Перед Новым годом в школу пришёл фотограф и сказал, что будет фотографировать весь класс, а потом одних отличников. Отличников было четверо. Валя, я, Любка и вредная Люська. Люська никогда не улыбалась, зубрила и не давала никому списывать. И косички были у неё жиденькие, не то что коса у Вали — толстая, всегда с красивым бантом. Любка была ничего, но не шла ни в какое сравнение с Валей.

Фотограф долго усаживал весь класс в актовом зале. Кто-то сидел, кто-то стоял. Потом всех заставили улыбнуться, потом ещё раз и ещё.

— У меня уже рот устал, — сказал Валерка.

— Ты не улыбайся, а просто зубы показывай, — посоветовал я.

— У меня три зуба спереди выпали, — вздохнул Валерка. — Я лучше улыбаться буду.

Потом стали фотографировать отличников. Марина Анатольевна захотела, чтобы Валя, Любка и вредная Люська сидели, а я стоял сзади них.

— Так фотографировали сто лет назад, — сказал фотограф. — Я лучше знаю, что делать.

Нас поставили у белой стены. Я посредине, а девчонки по бокам. Фотограф уже устал и не просил нас улыбаться. На карточке улыбалась только Валя. Я выглядел очень серьезным, Любка — никакой, а Люська — глупой. Фотографии нам подарили. Я сразу отрезал всех, кроме Вали, спрятал фото в книжку про Незнайку и положил её на тумбочку у кровати.

— Что ты так увлекся Незнайкой? — удивлялась мама.

— Хорошая книга, — говорил папа. — Он её, наверное, наизусть учит. А ну, скажи, какое стихотворение придумал Незнайка про Торопыжку?

— Торопыжка был голодный, проглотил утюг холодный.

— Молодец, — говорил папа. — Скоро он всю книгу выучит.

Когда я оставался один, то доставал фотографию и беседовал с Валей. О чём говорить, я толком не знал, поэтому обсуждал с ней домашние задания и говорил, что Валерка её не любит, а просто ему на неё удобнее смотреть.

В третьем классе Валю посадили перед нашей партой. Теперь я мог смотреть на неё весь урок. Вернее, на её косу. Банты у неё менялись каждый день, и я даже загадывал: если бант будет светлым, то всё будет хорошо. А если тёмным… Если тёмным, то ничего плохого не случится, ведь завтра бант наверняка будет светлым, а значит, опять всё будет хорошо.

Но однажды случилась катастрофа. На уроке рисования Валя повернулась и попросила у меня резинку.

— Моя куда-то упала и упрыгала, — сказала она.

Я замер, не зная, что делать. Резинки у меня не было, хотел взять Валеркину, но он как раз стирал что-то на своём рисунке. Поэтому я просто сидел и молчал.

— Не знала, что ты жадина, — сказала Валя и отвернулась.

И всё кончилось — больше она на меня не смотрела. Если случайно встречались в коридоре, она смотрела так, как будто меня нет, как будто я прозрачный. Мне стало скучно ходить в школу. Я пытался полюбить ещё кого-нибудь, но это не так просто — взять и полюбить.

Немецкий язык

— Завтра вы должны решить, какой иностранный язык будете изучать, — сказала Анна Николаевна. — Выбор простой: немецкий или английский.

— Ты какой? — спросил я Валерку.

— Английский.

— А почему?

— Немецкий я уже знаю.

— Ну, скажи что-нибудь по-немецки.

— Айн, цвай, драй.

— Это что?

— Раз, два три.

— А ещё что-нибудь?

— Майне кляйне поросяйне.

— Это что-то про поросят?

— Да, мой маленький поросенок. Так меня мама раньше звала.

Я по-английски тоже много чего знал: сорри, хеллоу, гуд бай… Об этом я сообщил Валерке.

— Тогда учи немецкий, — сказал он.

Дома мой выбор одобрили.

— Я немецкий немного помню, — сказала мама. — Если что — помогу.

— Правильно! — сказал папа. — Немецкий язык надо знать. Вот ты будешь допрашивать пленного, и что ты ему скажешь? Гутен морген?

— При чём тут пленные. Мы ни с кем воевать не собираемся. Ты свои армейские штучки брось, сам-то помнишь что-нибудь, кроме «хенде хох»? — усмехнулась мама.

— Я любой язык понимаю по интонациям, — сказал папа и развернул газету.

Немецкий нам преподавала Ксения Владимировна. Она несколько лет прожила в Германии, говорила бойко и громко.

— Моя задача — научить вас понимать язык на слух, — сказала она. — Спросить, как пройти в библиотеку, вы как-нибудь и без меня научитесь.

После этого она повторила то же самое по-немецки. Мы ничего не поняли, но послушали с удовольствием.

— Ничего, ничего, — говорила учительница. — Привыкайте к языку. Потом у вас не будет шока, когда вы будете разговаривать с немцами.

У Валерки всё было по-другому. Английский у них преподавал Мартуни Ервандович. Приехал он из тёплого Еревана и очень страдал от наших дождей и снега. Приходя в класс, он здоровался, подходил к окну и с грустью смотрел на серые тучи. «Опять холодно», — говорил он по-русски.

После занятий по иностранному языку мы встречались с Валеркой в коридоре.

— Айн, цвай, драй! — приветствовал меня Валерка.

— Ван, ту, сри, — было ответным приветствием.

Как-то раз Валерка встретил меня и озабочено сказал:

— Слушай, наши девчонки подозревают, что Ервандович учит нас не английскому, а армянскому.

— А как он здоровается?

— Гуд морнинг.

— Это английский, — успокоил я Валерку.

Через пару лет я мог почти без запинки читать длинные немецкие слова.

— Очень важно читать быстро и с выражением, — говорила Ксения Владимировна. — Надо учиться читать немецкие тексты так, как будто вы там что-то понимаете.

— Скажи что-нибудь по-немецки, — как-то попросила меня мама.

Я оттарабанил стихотворение Гейне про ёлку: «Ein Fichtenbaum steht einsam…»

— Ничего не поняла, — сказала мама. — Но ты здорово прочитал. Жаль, что всё это забудешь после школы.

— Ну, забудет и забудет, — сказал папа. — На допрос пленного всегда можно пригласить переводчика.

Дневник и велосипед

Однажды я нашёл дневник брата. Он уехал учиться в военное училище и оставил свои школьные тетради. Среди них и был спрятан дневник, где день за днём описывалась его жизнь. Сколько же там было интересного! О школьных занятиях, правда, брат ничего не писал, но зато так интересно было читать о походах с палатками, о любви сразу к двум девушкам, о велогонках…

— Ты что читаешь и так улыбаешься? — спросил подошедший папа.

Я показал тетрадь.

— Читать чужие дневники — это то же самое, что подглядывать в замочную скважину.

Я покраснел. Папа взял дневник, унёс в другую комнату, а я стал думать о велосипеде. О велогонках в дневнике мне понравилось больше всего. Велосипеда у меня не было, но я чувствовал, что готов прямо завтра стартовать на десять километров и прийти к финишу первым.

— Мама, — начал я осторожно, — а Новый год скоро?

— Здрасьте! — сказала мама. — Май месяц на дворе. Но ты ведь неспроста спросил.

— Я к тому, что Деду Морозу легко будет сделать мне подарок.

— Так… — сказала мама. — Теперь понятнее.

— Пусть дед проснётся и принесёт мне подарок прямо сейчас. Зимой у него будет меньше работы.

— А что должен принести старый усталый Дедушка Мороз?

— Велосипед. Зимой он мне не нужен, а сейчас…

— А где ты его собираешься хранить?

Я походил по квартире и придумал.

— На балконе.

— Ещё чего! Через всю квартиру будешь грязь таскать?

Папа взял рулетку и пошёл в коридор. Вернувшись, он сказал:

— Если калошницу подвинуть, то велосипед встанет.

— Хорошо, — казала мама. — Идите в магазин, поработайте Дедами Морозами, а я поищу тряпку, чтобы велосипед не пачкал паркет.

Вечером велосипед стоял в прихожей. Новенький, блестящий, пахнущий машинным маслом. Я залез на него, прислонился к стене и представил, что несусь к финишной ленточке.